Обязан жить. Волчья яма - Страница 23

Осторожно раздвинув виноградные плети, Андрей увидел, как быстро к нему приближается нескладная фигура с руками, засунутыми, в карманы. Весь собравшись, Андрей ожидал последние секунды. Вот человек поравнялся с ним, и тогда Андрей, сделав шаг, наотмашь, ногой, ударил под колени. И сразу же прыгнул на падающее тело, всей своей тяжестью увлекая его к земле. В падении филер успел выхватить из кармана револьвер и нажать спусковой крючок. Выстрел бухнул перед глазами Андрея, ослепив его. Но в то же мгновение шпик глухо ударился затылком о булыжник, наган вывалился из его рук.

Андрей встал, подобрал револьвер, прислушался. Было тихо, не скрипнула ни одна ставня, нигде не зажегся свет. Где-то далеко, на улице заверещал полицейский свисток, ему ответил второй, и снова все замерло. Возможно, выстрел разбудил кое-кого, но такое уж время, люди боятся ночной стрельбы… И никто носа не высунул.

В темноте он нашел канализационный люк. Дулом нагана поддел тяжелую чугунную крышку и сдвинул ее в сторону. Ухватившись за воротник пальто мертвого филера, Андрей подтащил тело к отверстию и опустил его в гулкий колодец. Раздался громкий всплеск.

Андрей вошел в комнату и стал молча раздеваться. Свет был погашен. Швыряя в темноте одежду, Андрей видел в углу большое белое пятно — то в одном белье сидел у стены Джентльмен. Он заворочался, наконец, закурил папиросу и спросил:

— Ну как? Стоящее дело?

— Золотое дело, — буркнул Андрей.

— Ишь ты, — с завистью пробормотал Джентльмен, — всегда он такое находит. И по много на каждого перепадет?

— Тысяч восемьсот.

— Да иди ты! — ахнул Джентльмен. — Это нам? А сколько же он сам нацапает? Мильон?! Два?! Господи, деньги какие… И обдурит Забулдыга, обдурит нас всех!! Ах ты ж, мать моя родная…

Андрей засыпал, а в углу все еще ворочалось белое пятно и от стены шел невнятный шепот пересохших горячих губ:

— … А потом еще нас и в тюрягу засадит. Ему что это стоит? Не впервой… На такие деньги жить можно красиво… Да по сегодняшнему времени… Кому как везет. У него, небось, и денег прорва и камушки есть…

Джентльмен что-то буркнул и ушел с самого утра. Неудачник тоскливо маячил у окна, с жадностью рассматривая жизнь улицы. Людмила, сидя у стола, вышивала гладью дорожку из сурового полотна, настораживаясь, когда на лестнице раздавались шаги.

Андрей не выдержал и вышел из подвала раньше назначенного срока. Оружия не взял, оно мало чем могло там помочь. Пряча револьвер под матрац, он с удовольствием ощутил холодную тяжесть вороненой стали.

На соседней улице в соборе шло богослужение. Оттуда доносилось разноголосое пение и трезвон колоколов. По переулку втягивались на площадь казаки. Синие, с красными околышками фуражки их колыхались на фоне домов, в подъездах которых стояли жители. Вычищенные крупы лошадей лоснились, как голенища. Блестела на солнце красная медь ножен, серебро уздечек и стремян. За домами погромыхивал военный оркестр.

Трубы заводов не дымили — второй день бастовали рабочие. С ведрами и кувшинами тянулись к колодцам интеллигентного вида люди в форменных сюртуках, служанки, гимназисты. Водопровод не работал — авария на насосной станции. Поговаривали, что тайные большевики сожгли моторы. Вот уже неделю, как город жил одной железнодорожной электростанцией, — ток подавали только в центр, освещая лишь главную улицу и несколько особняков.

Обложенный кольцом хмурых окраин, лишенный света и воды центр города устраивал богослужения, сгоняя людей на публичные казни, и встречал хлебом-солью делегации иностранных офицеров, приезжавших в роскошных спальных вагонах. В здании Думы, при свечах, гастролировали труппы Петроградского императорского театра. Всю ночь, до утра, открыто было варьете на Николаевской площади. Цыгане пели почти в каждом ресторане. Под их жалобные тоскующие голоса плакали упившиеся шампанским боевые офицеры и, озверев, рубили клинками веера искусственных пальм. Еврейские погромы проходили стороной, минуя богатые улицы. На базаре лабазники ловили воров и устраивали самосуды — затаптывали сапогами насмерть или отсекали руки на колоде в мясном ряду. Газеты печатали стихи начинающих поэтов:

…Благоденствуй, Россия!
Тыща лет впереди…

День тянулся медленно, и не было покоя Андрею. Он забрел в «Иллюзион» и в крохотном зале смотрел, как дергаются на экране человечки, куда-то бегут, словно рыбы, беззвучно открывают рты. Барабанил по клавишам пианино тапер. Плоская выцветшая жизнь с выдуманными страстями Стремительно неслась к развязке под тарахтенье старенького движка.

— Скажите, пожалуйста, — наклоняется Андрей к соседу, — который час?

— Не мешайте, — бросает тот. Он слеп и глух и весь там, среди призрачных видений экрана.

«Двенадцать человек повесили в центре цивилизованного города… Первобытным способом — за шею, с помощью веревки, на сколоченной из оструганных бревен виселице… Там, где раньше для ресторана хранили мясо животных, в каменных мешках с ржавыми крючьями, стерегут людей… Чтобы повесить их завтра…»

На экране счастливый конец надвигался как неизбежность. Тапер нажимал на педали, выколачивая из пианино ликующие звуки. Движок астматически задыхался, брызгал отражением целлулоида на белую простыню.

Наступая в темноте на ноги, Андрей пошел из зала. В конце его, прочесноченные, в потных рубашках, два волшебника яростно вращали ручку мотора, давая силу и свет летучему чуду дрожащих картинок.