Обязан жить. Волчья яма - Страница 75

— Может быть… но только среди мужчин.

— Ну, хлопец, ты же и зазнался, — растерянно протянула жена. — Больше я тебя одного в город не пущу.

— Да я и сам бы туда не ездил, — с охотой откликнулся Тихон, — чего я там не видел? Сердитые лица начальства. Ведь самое главное я совершил: ограбил Управление. Они там сейчас точно осиротели. Никто мне этого не простит.

— Не очень-то и сопротивлялись, — отмахнулась Маня. — Я не знала, что ты такой трепач. А все говорят: молчаливый, слова лишнего не вытянешь… типичный служака.

— Вот это они точно, — понимающе вздохнул Тихон. — Я, между прочим, за эту службу деньги получаю. А кроме того, — он неловко усмехнулся, — олицетворяю здесь, так сказать, все законы Советской власти.

— Не много ли берешь на себя? — недоверчиво воскликнула жена.

Маня кивнула на окно — там, во дворе, сидел на крыльце пожилой человек в милицейской форме и дымил трубкой.

— Ждет начальник… Весь извелся.

Тихон подхватил ремень, на ходу перепоясываясь, выскочил из флигеля. Прыгая через лужи, подошел к Соколову и опустился рядом.

— Прибыл, Николай Прокопьевич.

— Какие новости, Тихон?

— Лазебник стружку снимал. Крыл почем зря. Обвиняет в том, что сами мужиками заделались. Потакаем, мол, им. Затупился наш карающий меч.

— Да уж вин того мужика не любит — не приведи господи, — криво усмехнулся начальник милиции.

Соколов был местным жителем. До революции он здесь вел большевистскую агитацию среди рабочих кожевенного завода. Его арестовали, выслали в Сибирь, жил он на поселении, но как царя сбросили — сразу вернулся назад. В девятнадцатом году ушел с пролетарским полком на фронт, там его ранили — казак вонзил под ребро тонкое жало штыка французской винтовки. Не повезло в той атаке — беляк бежал на него низко пригнувшись к земле, с перекошенным от безумия меловым лицом и слепыми вытаращенными глазами. Соколов сделал выпад — деревянно стукнули винтовки, схлестнувшись в ударе. У французских винтовок штыки — как длинные четырехгранные шпаги… После выздоровления отправили Николая Прокопьевича из госпиталя домой — на внутренний фронт. Командовал отрядом Чека по борьбе с бандитизмом. Получил в награду маузер с серебряной накладкой — «За героизм и мужество». А сам-то Соколов казался на первый взгляд мирным человеком — роста небольшого, с морщинистым лицом пожилого рабочего, ходил опустив голову и закинув руки за спину. Дымил вонючим табачищем день и ночь, выбивая пепел из трубки в ладонь.

— Сегодня ранком, по пути с базара, заглянул к нам один дядько из Смирновки, — проговорил Соколов. — Ты, можэ, знаешь… Пылып Скаба. Ну так он историю рассказал: пацаны сельские за пожаркой играли — ножики в цель кидали.

— Ножи? — сразу насторожился Глоба.

— Какие у них ножики? — пожал плечами Соколов. — Саморобки… Из косы или обломка штыка. Углем круг нарисовали и с пяти шагов — кто в середку… Люди ходили — никто не обращал внимания. И вот тилько Павлюк… Сидор Кириллович Павлюк. Як увидел он там своего сына, а тому хлопчику восьмой год, несмышленыш. Понимаешь, кинулся Павлюк на шкета… чуть не убил. С трудом оторвали. Что бы то могло значить, Тихонэ?

— Ладно, — подумав, хмуро проговорил Глоба. — Я поехал… Там на месте уточним обстоятельства дела.

Маня чуть не расплакалась, когда увидела, что он ведет лошадь к линейке, осаживает ее в оглобли.

— Тихон, ты куда? Только приехал…

— Тащи, жинка, зброю, — усмехнулся Глоба. — Служба зовет… Ночевать домой приеду.

Она вынесла ему кобуру с маузером, шинель и фуражку. Он оделся и повалился в линейку, взметнув над головой вожжи:

— Эге-егей!

Колеса прогрохотали по двору, разбрызгивая лужи.

Линейку Глоба увел в кусты, под крону деревьев, а сам пошел к селу берегом речки. Нашел хату Пылыпа Скабы и, постучав, шагнул в комнату.

— Здравствуйте, люди.

— Добрыдень, — отозвался Скаба, он сидел на чурбане под окошком и подшивал дратвой подошву валенка. Вокруг него разбросаны обрезки войлока. Скабиха поднялась с кровати, охая, держась за бока, потащилась к печи, приговаривая:

— Да, гость дорогый, ридкый гость… Чем угощать… А я росхворалась… Мабуть, завтра дощ будэ — косточки ноют…

— Не беспокойтесь, — попросил Глоба и присел на табуретку. — Что скажете, дядько Пылып?

— Да був я у вас, — как бы нехотя проговорил Скаба. — Ото что знаю, то и росповив…

— Сын-то Павлюка здоров?

— Павлючиха увезла его на хутор. Повернулась одна.

— А кто такой этот Сидор Павлюк?

— Мужик пакостливый… У петлюровском курени служил. Як красные их побили, то он снова в село, до ридной хаты.

— В бандах гулял?

— Ни, — сказал Скаба, но, подумав, уже тише добавил засомневавшимся голосом: — А кто его знает… Чоловик он злый. Гроши е.

— Как ты думаешь, дядько Скаба, за что могли убить учительницу?

— Да все балакают, шо ни за що ее вбываты. Гарна дивчынка.

— А вот не пощадили.

Скаба, насупившись, ткнул шилом в подошву, свиную щетину с просмоленной варом дратвой продернул сквозь войлок и туго затянул.

— А москалей вбывалы ще и раниш, — хмуро сказал он. — Ее таки люды, им каждый москаль поперек горла, як рыбья кость.

— В селе знают, как учительницу убили?

— А вжеж… Подошли сзади и кинули ножом в спину. — Скаба не поднимал глаз от колен. — А дурни хлопьята с ножами балуют — то просто так.

Глоба вышел к усадьбе Павлюка огородами, перешагнул плетень и ступил в чисто выметенный двор. В закутке хрюкал поросенок, хлев был пуст — из него дышало теплым навозом и разбросанным сеном. Прямо у ворот стояла лошадь, запряженная в бричку, на которой лежали какие-то узлы. Смекнув, в чем дело, Тихон торопливо шагнул в хату и увидел женщину, склонившуюся над раскрытым сундуком. Она медленно выпрямилась, держа в руках меховую шубу, глаза ее растерянно смотрели на вошедшего.